«Говорить, что Шемякин плохой художник, все равно что утверждать: Ростропович не умеет играть на виолончели», — так он о себе. Он мэтр с международной славой, что не мешает ему искать новые способы самовыражения, ходить в простеньком во­енном х/б, заводить новых незнаменитых друзей и вести аскетический образ жизни в своем американском поместье, раскинув­шемся в юрах на шести гектарах. Ему кажется, что история человечества, если нажать кнопку fast forward, должна рассме­шить: люди суетятся, прыгают туда-сюда и комично размахивают руками. «Все мы смешные актеры..» — этот заголовок для интервью он сам и придумал.

 

 

 

 

 

 

В Россию по делам

— Михаил Михайлович!..

— Ну зачем так? (Он кривится.) Зовите меня Миша. Мне нравится высказывание Мая­ковского. «В творчестве нет отчества, ибо твор­чество — всегда отрочество». Вообще-то, если художник говорит о себе с большим респектом и считает, что он уже сложившийся мастер, это начало конца его пути.

— Извините, Миша. Вы в Россию по делу?

— Да. Вот в Петербурге встречался с Собча­ком, вел переговоры с ним и с Харченко, глав­ным архитектором города. Мы договорились об установке нескольких памятников — архитекто­рам, которые похоронены в Санкт-Петербурге на бывшем Свято-Самсоньевском кладбище аля иноземцев. Это громкие имена: Леблон, кото­рый построил Версаль и создал план Петербурга, Растрелли (Карло и Бартоломео), Трезини, Шлютер и другие. Есть договоренность о памят­нике политзаключенным: это два сфинкса, кото рые будут стоять на набережной Робеспьера напротив Крестов. В Аничковом саду будет 12 двухметровых карнавальных скульптур. А в октябре 95-го в Санкт-Петербурге пройдут две мои выставки: громадная ретроспектива моих работ в Манеже, которая потом переедет в Ки­евский национальный художественный музей, и графика вЭрмитаже.

— Вы приехали в Москву с американ­ским бизнесменом Игорем Метелицыным, который сейчас занимается проектом воз­рождения русского ювелирного искусства. Эрнст Неизвестный с ним работает, вы то­же начинаете. Ювелирное искусство — это вам близко, или вы им занимаетесь для де­нег?

Мне недавно представился случай пора­ботать с так называемой ювелиркой. Мне, как члену Общества американо-русской дружбы, да­ли заказ — сделать медаль к юбилею Вана Клиберна, к его 60-летию. Я сделал. Это довольно большая медаль, сантиметров 10 в диаметре. Из золота, платины, декорирована изумрудами и рубинами. Медаль Клиберну вручали жены пре­зидентов двух великих держав - г-жа Ельцина и г-жа Клинтон. Интересно, что, передав им эту медаль, я тут же поехал получать другую медаль— лауреата Госпремии России. Ее вручал мне Ельцин, это было 28 сентября сего (1994-го; года. Вот так я начал. А до этого прочел много книг по средневековой бижутерии, по древнеегипетским изделиям. Я каждый год бываю на ярмарке, на которой индейцы из резервации, безымянные мастера, продают свои вещи из се­ребра и камня.

Многие мастера — Дали, например, — за­нимались ювелиркой. Если работаешь с душой, всюду можно найти что-то любопытное и при­ятное для выхода творческой фантазии. Вот нач­ну делать серию медалей — галантные сцены XVIII века и петербуржские карнавалы.

Надеюсь, что-то интересное создадим...

— Как вы себя чувствуете в России — после 23 лет жизни в иных странах? — Я знаю, что в стране мною перемен, но что я могу увидеть из окошка автомобиля? Раз­ве то, что публика вроде от голода не падает. Слышу, конечно, много страшных историй про то, что всюду стреляют, взрывают. Думаю, что ситуация сегодня в России немножко тревож­ная, но паникеров, которые кричат, что хуже никогда не было, воспринимаю с большой долей иронии: бывало и хуже.

— Вам, наверное, трудно привыкнуть к тому, что сейчас здесь художнику все мож­но. При вас было нельзя, а теперь — пожа­луйста...

— Да, сегодня выставляют что хотят. А нас за простые натюрморты бросали в психушки или отправляли в места.. Забыл, как это? В «отдален­ные места» ? Помню, в 64-м мои работы были на выставке в Эрмитаже. Так ее на второй день зак­рыли, сняли с работы директора Эрмитажа Арта­монова, а работы арестовал КГБ. Нас, участников выставки, объявили идеологическими диверсан­тами. Меня с работы выгнали — хотя я был все­го лишь грузчиком, помои там грузил, колол лед, мыл плевательницы... В психушку меня сажали, и судимость была.

Пьянству — бой!

— Вы выглядите моложе своих лет. Это оттого, что перестали водку пить?

— Я глушил в свое время со страшной си­лой, поражая немощных французов. Это не секрет, не хочу себя обелять. Как говорил мой друг Володя Поляков, хватит, напили с тобой на легенду; море-то не выпили, но Байкальское озеро осилили. Володя Поляков (он родной брат знаменитого художника-абстракциониста, ныне очень ценимого, — Сержа Полякова) и Алеша Дмитриевич — мои любимые цыган­ские певцы. Они пели тогда в знаменитом рус­ском кабаке «Царевич». Когда я приехал в Па­риж, то решил запечатлеть их талант для Рос­сии — и начал делать пластинки. Я долго с ни­ми работал. Работа с цыганами — это работа специфическая. Общались мы чаще всего в каба­ках, и общение выливалось в выпивку. Это опи­сано в песнях у Володи Высоцкого, с которым мы были друзьями.

— Но вы ведь давно уже бросили пить.

— Да, потом... Много моих друзей, которые пили и с которыми я пил, умерли. Володя Вы­соцкий, которого я пытался удерживать... Я уже лет 12 (или 14?) не употребляю «тяжелую ар­тиллерию» — коньяки, виски, джины и тем бо­лее водку. Только пиво иногда. У меня столько работы, что я уже просто не могу себе позво­лить такую роскошь — расслабиться, как быва­ло. Моя работа — я много занимаюсь графикой — требует очень четкой руки. Впрочем, бывало и бывает еще иногда то, что называется «срывами»...

— Все обращают внимание на ваши шрамы. Есть всякие версии их происхожде­ния. Я могу вас спросить, откуда шрамы?

— Ну что... Не хочется много об этом го­ворить, есть они и есть. Отчасти это было выз­вано моим поклонением Бахусу (но это прек­ращено). Но только отчасти, Я начинал свою жизнь в Нью-Йорке на Бликер-стрит, ближе к Сохо, а этот район в начале 80-х славился своими баталиями (это сейчас там все чинно и благородно). «Ангелы ада», прочая подобная

публика устраивали там настоящую «чернуху». Я никогда не выходил без ножа за голенищем и без дубины под мышкой. Было много драк, стычек, столкновений с тамошней публикой. Лимонов написал про один бой с «ангелами ада», что я с честью вышел из него, — дей­ствительно, мне одному пришлось сражаться с целой компанией, они дрались цепями, а я бу­тылкой. Да, было много стычек, а иногда и травм в литейной мастерской, где я часто рабо­таю над своими скульптурами. Шрамов у меня гораздо больше, чем видно. Многие художники, которые связаны и с алкоголем, и со скульпту­рой, меченые. Поскольку это для русского чи­тателя, можно добавить, что и господин Бахус где-то сыграл большую роль. Поймут.

В американском поместье

— У вас, говорят, в Америке поместье. Это шутливое название вашего дома с учас­тком?

— Да нет, какие шутки. Это бывшая кон­серватория со зданиями, в которых было нес­колько концертных залов, — теперь там мои мастерские. Земли шесть гектаров. Это все к се­веру от Нью-Йорка, в двух часах езды, в горах. Недалеко от города Хадсон. От Нью-Йорка, от шума я устал... Там, в поместье, живу, работаю.

— У вас поместье, а это прекрасная воз­можность жить в башне из слоновой кости и работать. Но вам дома не сидится. Вы этого не хотите? Вам нужны встряски, внешняя активность?

— Зачем я везде летаю? Несмотря на кри­зис последних лет в искусстве, у меня много

контрактов с галереями. И они, зная мою нелю­бовь к суете, оговорили в контрактах, что я дол­жен лично присутствовать на вернисажах. Ко­нечно, они оплачивают билеты и отели, еду (все высшего класса), даже всех моих друзей. Я со злости стараюсь нагреть галерейщиков. Однаж­ды мы с Володей Буковским, моим старым дру­гом еще по России, — он пьет лучшее вино, большой знаток и гурман — за одну ночь, когда я ел черную икру, а он пил коллекционное ви­но, нагрели их на 2 тысячи долларов. И тем не менее галерейщики... этот пункт не вычеркнули. Это было нам странно и горько.

— Но когда вы в поместье, то уж там-то сидите в уединении?

— Нет. У меня там часто собираются веду­щие американские, немецкие, английские уче­ные, мы обсуждаем проблемы психологии, ней­рохирургии, пытаемся добраться до тайны твор­чества. Проводим за столом бессонные ночи. Это и утомительно, и интересно.

Друзья меня там часто навещают и подолгу живут — там, в поместье, домов хватает. Володя Буковский у меня бывает. Вот из Петербурга приезжает друг юности, теоретик и один из соз­дателей группы «Санкт-Петербург» Владимир Иванов. Он стал священником. Сейчас он про­фессор нескольких немецких университетов и один из самых больших специалистов по рус­ской средневековой иконе. Его дочка Маша час­то живет у меня, она чудная пианистка. Шесть лет мы жили там бок о бок с художником Же­ней Есауленко. Он скончался недавно. Сейчас живет один из моих учеников — Юрий Иванов. Часто посещает Костя Кузьминский, поэт, тоже друг юности, Я легко схожусь с людьми, если они близки мне по духу, и тогда кажется, что духовное братство длилось десятилетиями. Так что мне трудно делить друзей на новых и ста­рых. Если я кого-то полюбил, он становится мо­им другом. Приезжают из России мои друзья афганцы, они моложе меня, но мы с ними тес­но повязаны тем же Афганистаном. Много на­роду и много друзей живет у меня.

— Вы вот в Москве купили щенка бладхаунда хаунда. И что, повезете его с собой? Отчего было в Америке не купить?

— У меня дома семь собак, так что это бу­дет восьмая. Два неаполитанских мастиффа, бос­тонский терьер, шарпей, мопс, их я там купил. А бультерьера и французского бульдога из Мос-

квы привез. Они тут дешевле. И потом, мне тут всегда так грустно от шума и сутолоки, от ин­тервью, я от этого рвусь на Птичий рынок: жи­вотные восстанавливают мое душевное равнове­сие. Конечно, смотрю родословные. Я довольно неплохо разбираюсь в собаках.. Они все живут в поместье. Великих хлопот на природе с соба­ками нет. С неаполитанскими мастиффами, ес­тественно, приходится возиться. За ними следит специальный человек.

Париж опять стал центром искусств...

— Зачем вы переехали из Франции • Америку?

— Я часто вспоминаю слова де Голля; «Люб­лю Францию, но ненавижу французов». Я бы не сказал этого про всех французов. Я 10 лет про­жил в Париже и очень его люблю, но терпеть не могу парижан. Русским трудно контактиро­вать с французами — хотя они приветливые, может чересчур. Мне легче с американцами, они русским ближе по характеру. Нью-Йорк — один из самых красивых городов мира. У него свой ритм, он необычный. Париж после Нью-Йорка кажется таким маленьким, интимным.

— То есть вы туда перебрались по жи­тейским причинам или все-таки больше из-за работы?

— Все-таки больше из-за искусства. Нью-Йорк в то время был столицей искусств. А те­перь опять она возвращается обратно в Париж. Там очень много всего происходит. Парижская FIAC — самая серьезная в мире ярмарка совре­менного искусства. Хочешь не хочешь, а прихо­дится бывать в Париже постоянно. Вообще во Франции. Я с французами начинаю интересные проекты. Вот сейчас создаю центр искусств — в монастыре на Луаре, который мне под эту идею продали за символическую цену. Там будут про­водиться выставки, конференции и концерты.

 — Почему Нью-Йорк перестает быть столицей искусств, как вы думаете?

— Отчасти это из-за неприятной истории с Sotheby's и Christie's. Галерейщики вздували це­ны, картины уходили за огромные суммы. По­том, во время экономического кризиса, публика понесла эти работы обратно на аукцион, а тех цен уж не дают. Скандал! Оказалось, что реаль­ные цены намного ниже. Вот, к примеру, исто­рия с Джасперсом Джонсом. Во время бума его работу продали за 17 миллионов долларов, а ког­да принесли обратно, не смогли продать и за миллион. Так называемые «американские кол­лекционеры» были очень испуганы. Американ­ские коллекционеры отличаются от европей­ских: у них комплекс, они считают себя моло­дой нацией, у них нет доверия к своему вкусу. Над ними, с их карманами, полными денег, не зря смеются в Европе. Они покупают картины так, как покупают часы от Cartier, — важна марка.

Как вздуваются цены? Вот Лео Кастелли, крупнейший деятель рынка искусств. Да, это он сделал суперзвезд из Энди Уорхола, Раушенберга. Тома Вессельмана, Джасперса Джонса, кото­рою я очень люблю. Потом, когда немного ис­сякли таланты, Кастелли продолжал гнуть ту же линию. Я восхищаюсь этим человеком — он ве­ликий психолог! Он заставляет этих несчастных нуворишей покупать все что угодно. Баночки с дерьмом уходят с аукциона за десятки тысяч долларов, их выставляют крупнейшие галереи! Один из таких авторов фотографируется на фоне туалета — это как бы его мастерская. Кто купит такую банку, сразу попадает в high society, или, как его Иосиф Бродский называет, х... сосати. А кто это дерьмо не ценит, тот, значит, не дорос. Голое платье короля! (Я ввел это понятие в ис­кусствоведение.) «Дерьма не стоит» — забудьте эту поговорку. Вот сейчас такая баночка на Sotheby's стоит от 65 до 80 тысяч долларов.

— А большая банка-то?

— Маленькая! В том-то все и дело. Граммов на сто

...А свободы творчества все нет

— Да... А серьезное искусство продавать трудно. Вот Эрнст Неизвестный мне гово­рил, что сам не знает, как держится на пла­ву.

— Да-да, именно так. Галерейщики заинте­ресованы в том, чтобы купить за копейку, а продать за сто рублей. Но приходится с ними работать.

— То есть они вас, конечно, грабят. Но, по крайней мере, можете вы сказать, что занимаетесь тем, чем хотите, и делаете все, что хотите, что вы свободны — в работе, в жизни?

— Нет, конечно, это далеко не так. Не всег­да в моем творчестве я могу делать то, чего бы мне хотелось. Поскольку я человек, повязанный многими контрактами. Я выполняю вещи в программе той галереи, которая мне заказала

ряд работ. Уже это одно говорит о небольшой свободе творчества. Но если выполнять заказы честно и с душой... Это единственное, что меня поддерживает... в добродушной форме. А зачас­тую мне приходится так же, как в России, рабо­тать в стол.

— То есть такого нет, что вот поставил Шемякин свою подпись под картиной — и ее с руками отрывают?

— Нет... Серьезные поиски, которыми я за­нимаюсь и в области живописи, и в области скульптуры, к сожалению, пока мало понятны, как говорится, широким слоям населения. Галерейшиков эти вещи явно не устраивают. Ника­кого коммерческого успеха с моими работами, которые французы называют sophistique, не предвидится.

— Не ожидал такого услышать,

— Это продолжение мучений всех тех серь­езных художников, которые ведут нескончаемый поиск. Я эти работы, которые американские галерейщики отказываются выставлять, склады­ваю. Иногда публикую. Вот общество американ­ских нейрохирургов выпустило книгу, в твердой обложке, блестяще изданную, которая называет­ся «Метафизическая голова», с предисловием

доктора Летчера, Он написал: «Работы Шемяки­на помогли мне найти ответы на те вопросы в области нейрохирургии, которые я долгие годы не мог разрешить».

— Какие именно?

— Спросите его, он говорит прекрасно по-русски.

(Пока мне такого случая не представилось. Зато один из друзей художника рассказал, что

Летчер однажды сравнил Шемякина с Леонардо да Винчи. — И. С.)

— Не поладить с галерейщиками — это страшно. Вот мой сосед по поместью Леонард Баскин. Знаменитейший классик фигуративного искусства. Его работы во всех музеях Америки! Если у меня три доктората (за открытия в об­ласти искусствоведения и истории искусства), то у него их 14. Тем не менее эта художествен­ная мафия, как он сам говорит, похоронила его 20 лет назад. То, что он сделал за эти 20 лет, никому не известно. Мне удалось заинтересо­вать своих американских галерейщиков им. Сделали выставку. На вернисаже к нему подходили американцы и спрашивали: как, вы живы? А мы думали, вы умерли давно...

Коротко о личной жизни

— Вы всюду берете с собой вашу подру­гу Сару. Она была с вами и в Афганистане, и на баррикадах в октябре 1993-го...

— Сара де Кей — моя подруга. Мы с ней познакомились много лет назад, когда Сара — она отлично говорит по-русски, научилась в аме-

риканском университете — переводила тексты Высоцкого для телефильма о нем.

— Сара, а как вы, к примеру, перевели на английский «Если друг оказался вдруг...»?

— Это все очень трудно... Я давала, скорее, подстрочник.

— Мы с Сарой везде ездим вместе. Она ве­дет большую работу - учет моих работ, и кар­тотеку, и финансовые дела. Я заставлял ее несколько раз рисовать, но результаты оказались плачевными. (Оба смеются.)

— Первая ваша жена, Ребекка Модлен, — художник.

— Я после этого больше не женился, я ее именую супругой. У нас сохранились хорошие отношения. Мы с ней и в творческом контакте (есть совместные проекты) — она замечатель­ная художница и скульптор, и в дружеском, да и нашим чадом повязаны навсегда. Она почти ежегодно гостит у меня. Она старше меня, ей 60, но она прекрасно выглядит и полна энер­гии.

— Ваша дочь Доротея тоже художница?

— Да. Ей сейчас 30 лет. Живет в основном в Афинах. Она профессионально работает. Часто и подолгу гостит у меня в имении... Путешествует по всем континентам, где проходят ее выставки.

Скупой солдатский быт

— Пожив в Америке, вы, наверное, ста­ли заядлым автомобилистом?

— Какой же русский не любит быстрой езды, а будучи подшофе хочется куда-то нестись, забыв обо воем на свете... Поэтому я сам себя уговорил обойти автошколу стороной. Так что машину я сам просто не вожу. Вот Сара меня возит.

— А машина у вас какая?

— У меня машины нет... Сара, как твоя ма­шина называется? Я только знаю, что она ма­ленькая такая... Ага, Toyota Camry.

— Вы одеваетесь по-особенному, не как все. Чувствуется, что ваши туалеты не слу­чайны. Мне кажется, что вы не можете не заниматься дизайном одежды...

— Занимаюсь, но не очень много. В основ­ном для себя. Фуражка, мои парадные сапоги, галифе, куртка со вставками из кожи — все это мой дизайн. Для Сары я придумал пальто. А сделано это в ателье Бориса Чемери, в Нью-Йорке, все в одном экземпляре. Брайтонские дамы хотели это пальто растиражировать («и мы такое хотим»), но я вовремя вмешался.

— А вот эта черная спецовка, что сей­час на вас,— тоже ваш дизайн?

— No, no. Это обыкновенная солдатская форма, по-моему, десантная. Она очень удобна. Много карманов, и цвет черный — грязь мало заметна. У нас там в горах живет много ветера­нов вьетнамской войны, и все так одеваются. Форму у нас на каждом шагу продают, она удобная и дешевая.

— А Валентино, Сен-Лоран?

— Нет, я туда нос никогда не совал, мне это чуждо. Они сами по себе, я сам по себе. Вот мой галерейщик Серж Сорокко разодевает­ся в самых модных магазинах, он у нас пижон — это меня слегка потешает.

— А костюм, галстук?

— Вот это я терпеть не могу. Но — иногда приходится даже смокинг надевать. Вот недавно мне звонят из российского посольства — они знают, я всюду хожу в «зеленке» — и вежливо говорят: «Михаил Михайлович, мы знаем, что вы к одежде относитесь по-особому, но на приеме, куда вы приглашены, все-таки будут Ельцин и Клинтон. Все во фраках придут, ну и вы уж, по­жалуйста, арендуйте». Ну и пришлось!

— Насколько вы привязаны к роскоши?

— Я всегда живу просто, как солдат. Я до­вольно непритязательный человек, надо мной из-за этого даже смеются. Любимая моя еда — черный хлеб и селедка. Бифштекс, картошка.. Пивали мы все, от одеколона до «Дон Периньона», но привычки к роскоши у меня быть не может.

Трудно сказать...

— Никто вам не поверит, если вы ска­жете, что никогда не задумывались о том, возвращаться в Россию или нет.

— В Россию?.. Если б мне было лет трид­цать... Приезжать сюда, снова с чем-то бороться — зачем это нужно? Да и всего в Россию не пе­ретащишь. Только мои макеты книг, наброски и репродукции, необходимые мне для работы, на сегодняшний день занимают 7000 квадратных метров. И связи с западными институтами, с уче­ными... Я могу больше помочь России, живя на Западе. Часть книг в России печатать, журналы издавать... Я с удовольствием сюда наезжаю.

— Вы можете назвать самое доброе де­ло, которое вы сделали в жизни?

— Трудно сказать... Допустим, я помогаю инвалидам-афганцам — но это моя естествен­ная потребность. Распропагандировать худож­ника, который мне нравится, помочь издаться поэту, необязательно другу, издать журнал... Или — хотел кому-то дать по физиономии, а не дал.

— А вызволение советских пленных в Афганистане?

— Ну, это одно из дел. Я занимался и моджахедами, Когда еще американцы ими мало за­нимались, я сделал аукцион, и вырученные деньги — несколько десятков тысяч долларов — были переданы на радио «Свободный Афга­нистан», чтобы вещать на весь мир об этой не­лепой войне. А когда столкнулся с русскими ре­бятами, побывавшими в плену, понял их траге­дию.

— Вы читаете сейчас что-нибудь для ду­ши или это прошло?

— Когда выкраиваю немного времени, то да. По-русски. Кроме профессиональной ли­тературы — философии, психологии, читаю книги по искусствоведению. Поэзию. Люби­мый мой поэт — Бродский. Очень люблю Рильке и Рембо, я их не столько читаю, сколь­ко перечитываю. То есть не столько читаю, сколько вычитываю (это формулировка одного моего друга).

— Ваши любимые строчки из вашего любимого поэта Бродского?

— Это из стихотворения о художнике.

 

 

Он верил в свой череп, верил.

Ему кричали — нелепо!

Но падали стены. Череп,

оказывается, был крепок.

 

 

— Вот вы сказали, что читаете главным образом по-русски. А языки прочих стран проживания? Вы их полностью усвоили?

— No, по. Я мыслю по-русски, конечно. Стараюсь придерживаться классического русско­го языка, чисто петербуржского стиля. Иногда, правда, иностранные слова проскальзывают, ког­да расслабишься. Нет, иностранными языками я владею не блестяще. Хотя говорю по-немецки, по-английски, по-французски.

— Известно, что вы человек религиоз­ный. Вот сейчас пост, и как вы?..

— От постов я был освобожден еще в юнос­ти, наместником Пс