|  HOME  |  GALLERY | ARTISTS | SHOP | ARTICLES | EVENTS | FILMS | ORDER | LINKS | CONTACT | 
Igor Metelitsin Gallery
  ARTICLES  

« Back   
Эрнст Неизвестный

Журнал «Домовой» № 10 1994 г.
текст: Игорь Свинаренко

...Он отважился поссориться с Хрущевым, когда тот был у власти, к помирился с ним, когда вождь был свергнут, а после поставил памятник на мо­гиле опального покойника. И все отказывался от гонорара, но сын, Сергей Никитич, настаивал, со­вал пачку денег — это когда они в машине ехали с Новодевичьего. И Эрнст наконец взял пачку — для того, чтобы швырнуть ее в открытое окно «Вол­ги». Банкноты летели за машиной, кружась напо­добие листьев. Красивый жест?.. Глупый, жест? «Пусть Москва помянет Никиту», — сказал Неизвестный.



      Всемирная слава художника — это не самое главное, что у него есть, она кому только не вы­падает. Он больше впечатляет не как автор скульптур, но как могучий мужчина, железный че­ловек с бычьей энергией и таким же упрямством, с «темпераментом убийцы» (его термин) и зве­риной живучестью, даром пророчества и талан­том рассказчика. Да, его русский, насытился там американскими словечками: он произносит «КГБ» через «джи», свой участок возле дома называет property, в банке берет не заем, но loan, однако уважает пельмени и по русской привычке разми­нает американские сигареты. Но как художес­твенно сплетается в нем высокий штиль с изыс­канной нецензурной бранью! (В этом — какая-то глубокая интеллигентность.) Впрочем, без стилевых изысков он мог бы спокойно обойтись: его жизненный сюжет сам по себе красноречив. Смертельно опасное происхождение (дед — ку­пец, папа — белый офицер), хулиганское отро­чество, фронтовая юность, трибунал, расстрелъный приговор, но штрафбат, тяжелая ин­валидность, но непрестанный тяжкий труд, та самая ссора с Хрущевым, дружба с Андроповым, но конфликт со всем остальным КГБ, своя пози­ция в искусстве и в жизни (причем он не любит слово «мужество», считая, что оно — для дево­чек). Этой позиции он не оставил — предпочтя оставить СССР. Да и на Западе та же непрестанная работа — несмотря ни на какие 68 лет. И наконец, условия для работы такие, каких не было никогда: мастерская в Сохо на Манхэттене, и еще мастерская в его доме на изысканном острове Шелтер, на совершенно русском берегу американского озера, половину которого худож­ник купил. Такие условия (технические), что все задуманное берется и воплощается («в таких я никогда еще не работал»). Его работы хорошо продаются, но темп работы такой, что уже го­товых скульптур не распродать и за 10 лет. Он просит еще хоть 5 лет жизни — надо напосле­док кое-что великое, сказать, великое слепить. И дай ему Бог: ведь прежде Россия не давала миру скульптора такого масштаба.

 

 

 

 

— Эрнст Иосифович, Вы прекрасно выглядите для своих 68 лет. Челове­ку постороннему не догадаться, что Вы инвалид Отечественной войны, что у Вас были тяжелые ранения — вплоть до перелома позвоночника... Навер­ное, у Вас крепкие гены?

— Мне повезло, что во мне есть и русская, и татарская кровь, хотя я и еврей. Дед мой был купцом на Урале, отец — белым офицером, адъютантом у Антонова. Один мой дядя служил у Колчака, другой у Деникина. Когда пришли красные, то должны были расстрелять деда и отца. Но бабка вспомнила, что дед тайно печатал в своей типографии коммунистические брошюры. Бабка нашла документы и предъя­вила большевикам. Никого не расстреляли.

— А что ж Вы думаете теперь про дедушку, который помогал больше­викам?

— Думаю, что дурак он был. А отец после гражданской спрятался в Сибири, выучился на врача и стал хорошим специалистом. Дожил он до преклонных лет (умер в 84 гола), был очень деятельным и сильным человеком. Ничто не могло его сломить — ни поражение белых, ни те опасности, которым он подвергался при коммунистах как офицер. Он был верен себе и был настоящим джентльменом, несмотря на все хамство окружения. Он переодевался к обеду, повязывал галстук и ел вилкой и ножом даже тогда, когда  весь обед состоял из поджаренного в каком-то странном масле кусочка хлеба. Взгляды на советское общество, на разруху у него были приблизительно такие же, как у профессора Преображенского из «Собачьего сердца» (а не надо мочиться мимо унитаза). Отец часами лежал на диване и дискутировал с советским радио, которое включал на полную громкость и тем нам досаждал. Я, подросток, смеялся над его джентльменством, а теперь об этом горестно вспоминать.

- Вашей матери недавно исполнилось 92 года…

- Да, и в этом возрасте у нее удивительная ясность мысли. И у нее сильные стихи:

                   День ото дня все суше мой язык

                   И звуков гордых в горле не осталось

                   В движениях замедленных сквозит

                   Суровость, одиночество, усталость.

Хорошо сказано! Аксенов это назвал «шекспировскими строками». Мама давно пишет стихи, в России это все шло в стол. Там издавались только ее научно-популярные (она биолог) книжки. Только когда мама переехала в Америку – после смерти моего отца, -удалось напечатать книгу «Тень души», я ее, кстати, иллюстрировал. «Тень души» вошла в список 20 лучших книг года в Америке… Я помню, как мама меня воспитывала. У нас было много замечательных книг. И еще живой уголок: полсотни морских свинок, мышей, тритоны. Но там мамиными друзьями ставились и подпольные эксперименты – когда травили вейсманистов-морганистов. Меня обучили делать мышам уколы. Помню свой детский ужас: после одного укола – это была вытяжка из мочи беременных женщин – папа белая мышь сожрал своих детей.

 

-У вас дочь – она тоже художница. Вы на нее влияете?

— Когда я уехал, она была большой девочкой... В России я был слишком занят, чтобы ею заниматься вплотную. Но я мо­гу гордиться тем, что она не повторяет путь родителей. Я не навязывал ей своего метода и своей ауры, а она нашла в себе силы стать самостоятельным ху­дожником, живя с двумя очень крупными художниками: ее ма­ма Дина Мухина (она сейчас работает много как никогда) — известный скульптор, блис­тательный керамист, исключи­тельно талантливый человек. Дочь могла вырасти под влия­нием отца или матери... Я ей предложил устроить выставку, вместе со мной — она не захо­тела, и, может, она права, это был бы патронаж. Оля хоро­ший художник, и я это говорю не потому, что она моя дочь. Ей уже можно выставляться. Луч­ше в Скандинавии: она, как уралка, близка к северной шко­ле, я знаю, а у меня ведь в Швеции музей и студия...

— Вы как бы прожили несколько жизней: уральско­го мальчика, хулигана, солда­та, художника, гонимого и преследуемого, жителя и

гражданина нескольких стран, изгнанника, друга великих мира сего. Сегодня Вы признанный мастер мирового уровня, вот об­рели наконец и славу, и достаток, и покой, поселившись на этом чудесном острове по соседству с миллионерами, ушедшими от дел. Так какой Вам отсюда, из сегодняшнего дня, когда Вам 68, видится Ваша жизнь, удалось ли Вам понять ее замысел?

— У меня буйный, необузданный темперамент. Когда я был маль­чишкой, меня не звали драться стенка на стенку — но звали, когда би­ли наших. Я бежал, схватив цепь или дубину, а однажды и вовсе писто­лет, — бежал убивать, я был свиреп как испанский идальго. Мне уда­лось перевести мою уголовную, блатную сущность и энергию в интеллектуальное русло. Если бы Пикассо или Сикейросу не дали проявить себя в искусстве, они бы были самыми страшными террористами. Я знаю что говорю — был с ними знаком. В юные годы — мне было лет 14 — я начитался книг про великих людей и задался вопросом: как может в этом циничном мире выжить человек с романтическим созна­нием? Я тогда решил на себе проверить, что может сделать человек, ко­торый отверг законы социума и живет по своим правилам. (Солжени­цын поставил социальную задачу, а я — личную.) Мой лозунг — «ниче­го или все». Или я живу так, как хочу, или пусть меня убьют. Не усту­пать: никому — ничего — никогда. Я столько раз должен был умереть, я и умирал, в жизни было столько ситуаций, из которых невозможно было выйти живым, я ни от чего особенно не прятался — но какая-то сила меня хранила и спасла. Я удивляюсь, что дожил до своих 68.

Так чем же я взял? Смею вас заверить — абсолютным безумием (мне показалось, что этот термин маэстро употребляет вместо слова «гений». — И. С.) и работоспособностью.

— У Вас замечательный и странный дом...

— Это по моему проекту. Я все здесь продумал. Я сделал дом, ко­торый соответствует моему духу, где мне легко дышится, Я имею пра­во на такой дом — ведь я на всю жизнь оскорблен советским мещан­ством. Когда я строил свой дом, мне хотелось сделать аскетическое логово скульптора. Чтоб вещи были дорогие, но не кричащие (в Амери­ке чаще наоборот). Поэтому я выбрал дерево, я же уралец. Дуб, там, ясень и другие, я не помню, как все по-английски называется. Вот ко­лонны. Можно было склеить, но я взял цельное дерево. Сделаем как в старину, ну что мы будем как в XX веке! Это попытка хоть как-то нос­тальгически компенсировать эстетическую недостаточность всей моей жизни. Идеально для художника, когда его повседневная жизнь не вступает в противоречие с работой, А обычно трагедия художника — в несовпадении его внутреннего ритма с тем ритмом, который ему зада­ют среда, социум, жена, дети и проч. Несоответствие внутреннего сос­тояния окружающей среде. Вот я и попытался это несоответствие преодолеть.

Дом этот не бытовой. Он должен ассоциативно напоминать север­ную архитектуру, а с другой стороны — храм. И, конечно, студию скульптора. Здесь всего две спальни — в огромном-то доме! Ко мне приходили американцы и говорили: зачем вам такие высокие потолки, это ж не церковь — лучше устройте второй этаж. И сделайте 12 ком­нат. Гостей будете селить или постояльцев возьмете... И сейчас у нас действительно проблема: приезжают гости, а остановиться негде. Но и это мелочь! Мы-то привыкли, что строятся голубые города, новые ци­вилизации, а я всего-то домишко построил.

Этот дом будет моим музеем. Потом.

Самая дорогая часть дома — это колонны до потолка, из цельных деревьев. Их же надо было вырубить, привезти! Все думают, что они клееные, из частей, здесь все так делают. Но у меня все настоящее. И всю мебель придумал сам... Отдельные стулья для женщин и для муж­чин - разница в спинках, а сиденья одинаковые. Мастерская у меня — специально под «Древо жизни», это моя главная работа, тут пото­лок пятиметровой высоты.

— И место тут замечательное...

— Помните, у Набокова — «Облако, озеро, башня» ? Там пер­сонаж искал идеальное место на земле. Вот и у меня тут озеро, об­лака есть, а башня — это — видите? — моя мастерская. Я очень не люблю ссылаться на русскость, потому что от а-ля рюс меня тошнит, но действительно русский пейзаж! Пар поднимается с озера... Я как увидел, сразу купил, не торгуясь. И пол-озера тоже купил... Не сразу, правда, продали: тут, на острове, в этом заповед­нике богачей есть выборный орган, вроде кооператива, они заседа­ют и решают — кого пускать жить, кого нет, и никакие деньги не помогут. Меня сначала не хотели пускать — когда узнали, что у меня будет студия: думали, раз студия, то богема, индустрия. Но потом им принесли книги, журналы, New York Times, где про ме­ня, и они, как люди тщеславные, согласились. Но мне это влетело к копеечку...

— У Вас тут сколько соток?

— Соток? Было три гектара, но куда мне столько. Два я отдал, вот остался один гектар.

Я здесь прячусь от всех, работаю. Хорошо!

— При этом дом этот вовсе не холостяцкий — чувствуется женская рука.

— Когда я уезжал из России, жену и дочь со мной не пустили... Мы с женой separated, на Западе есть такое понятие. А этот дом — наш с Аней, мы уже три года вместе. Она русская, давно эмигрировала. По профессии — испанистка.

Кстати, когда умер Хрущев и жена его, Нина Петровна, хотела офор­мить пенсию, возникли проблемы: оказалось, что она ему официально не жена, они не были расписаны. И понадобилось свидетельство Микояна и еще кого-то, чтоб все уладить...

— Вы уехали, потому что...

— Я никогда не был диссидентом, принципиально. Хотя неприятнос­ти у меня были вполне диссидентские. Мне не давали работы, не пускали на Запад. Против меня возбуждались уголовные дела, меня обвиняли в валютных махинациях, в шпионаже и проч. Меня постоянно встречали на улице странные люди и избивали, ребра ломали, пальцы, нос. Кто это был? Наверное, Комитет. В милиции меня били, вусмерть, ни за что. Ут­ром встанешь, отмоешь кровь — и в мастерскую, я скульптор, мне надо лепить. Нет, я не был диссидентом — готов был служить даже советской власти. Я монументалист, мне нужны большие заказы. Но их не было. А хотелось работать. Я 67 раз подавал заявление, чтоб меня отпустили на Запад строить с Нимейером. Не пускали. И тогда я решил вообще уехать из России. Андропов говорил (он меня защищал, требовал, чтоб ЦК да­вал мне заказы): не уезжай, дождись наших мальчиков из МИМО, все будет. Я ему ответил, что у меня нет времени. Я не верил, что доживу до сегодняшнего дня. Я так много раз был ранен... И думал, что умру... ну, в 60. Ждать ваших мальчиков — нет времени.

10 марта 1976 года я уехал.

— Вы сейчас работаете больше или меньше, или столько же, сколько всегда?

— Я работаю очень много, как всегда. Но в силу многих причин — хотя бы из-за недавней операции на сердце — чуть-чуть меньше броса­юсь на дзот грудью, Я работаю много, хотя это невыгодно. Тогда я много трачу: материал, отливка, помощники — идет омертвление огромных де­нег. В мой парк вложено несколько миллионов долларов — если считать одну отливку. А когда не работаю, богатею: деньги не расходуются, а да­ют дивиденды.

По правилам, 12 экземпляров скульптуры имеют статус оригинала. Я раньше и отливал по 12. А теперь стараюсь давать минимальные тиражи

— ну два, ну три экземпляра. Это повысит не стоимость, нет, но цен­ность работ. И это создает мне перспективу жизни, есть для чего жить

— для работы. А если происходит затоваривание, психологически очень трудно работать.

— Значит, Вы живете так же, как всегда, занимаетесь тем же, и так же свободны, и работаете столько же — просто больше стало денег. Так?

— Ответ такой. Мы в России были приучены к преодолению многих трудностей. Для художника самое главное — борьба с самим собой, чтоб что-то создать, но было много внешних обстоятельств, которые это­му мешали. Поэтому по усилиям я походил на чемпиона, который взоб­рался на гору Эверест. Но в реальности преодолевалось болото, некая совокупность мелочей (идеология, террор и проч.). Например, Лю­бимову (а я был членом совета его театра), чтоб пробить спек­такль, требовалось больше сноров­ки, ума, вкуса, чем для его созда­ния. На Западе же я понял, что свободу творчества дают деньги, это кровь творчества; нужно вкла­дывать очень много денег, чтобы создавать скульптуры.

—- Хорошо ли продаются Ваши работы?

— Не буду врать — продать очень трудно. Особенно в послед­нее время. Меняются времена, сейчас recession. Но, несмотря ни на что, я на плаву. Причина моего успеха — в моей нежадности и консервативности. Например, иногда западные галерейщики, ко­торые безответственно относятся к художнику, создают прецеденты продажи какого-то автора за боль­шие цены (такое происходит на «Сотбисе»). Но такие цены удер­живать невозможно, они падают, а это бьет по репутации художни­ка. Я с галерейшиками боролся — против высоких цен. Окружение давило: продавай подороже. Но я не позволяю продавать скульпту­ры дороже 100—250 тысяч. Круг моих покупателей узок, это по су­ти международный клуб. Тем не менее цены на мое творчество растут, но органично. Стабильность рынка! Нужно мне было взять в банке 470 тыс. долларов (это когда дом достра­ивал) — взял в банке, мне дали под залог скульптур. Кредит я брал не потому, что беден, просто не было свободных денег — у меня миллионы долларов вложены в отливку скульптур из бронзы...

— Свобода творчества — Вы ее получили только на Западе?

— У меня сейчас намного больше свободы, чем было. Хочу отлить в бронзе — могу. Моя фантазия безгранична, а жизнь ограничивает нас, в том числе и материально. Но я ближе к тому, к чему стремился.

— А стремились Вы всегда к тому, чтобы...

— Делать скульптуры и отливать их в бронзе.

— А теперь не только в бронзе, но уже и в золоте, правда, с переменой масштаба — я о Вашем увлечении ювелирными из­делиями.

— Да, я начал делать ювелирные изделия. Это ни в коем случае не является бизнес-задачей: мои скульптуры в бронзе стоят не меньше, а иногда намного больше, чем ювелирка. (Но и ювелирка дает доход: из двенадцати экземпляров платиновой коллекции за последние два меся­ца шесть уже продано, каждая — по 100 тыс. долларов.) Но дело вот в чем. Я скульптор-монументалист. И меня всегда раздражает средний масштаб. Полтора—два метра — не то, это не более чем заготовки. Это не 87метров (высота моей скульптуры в Асуане). Это я считаю моделями для будущих работ. Большое и малое — поэтично, а среднее — ни туда ни сюда.

В основу моих ювелирных коллекций легла скульптура «Сердце Христа», такое распятие. Я сделал ее для монастыря в Польше, она стоит там — высота 8 метров. Осталась бронзовая модель, сантиметров 60. Папа римский хотел ее у меня купить, это было в то время, когда он лечился после ранения. Но я, конечно, не взял денег, а сделал ему подарок. Потом получил письмо из канцелярии папы с благодарнос­тью. Вот и вся история.

— Вы это сделали как человек религиозный?

— Я верующий, но не католик. Это был, скорее, просто человечес­кий поступок.

— Вы это недавно решили — заняться ювелирным делом?

— Нет, я всю жизнь это обдумывал — но раньше, в России, негде было взять платину, золото, хороших ювелиров, которые бы это отпо­лировывали.

— Вы вообще на Западе занялись новыми делами. Вот стали университетским профессором...

— Да, я вот стал академическим человеком. Преподавал в Гамбур­ге, в Гарварде, в Колумбийском университете, в Нью-йоркском — ис­кусство и анатомию, философию, синтез искусств. Мне предлагали быть постоянным профессором — я отказался. Мне очень нравилось преподавать, но там чересчур много бумажной работы. Отчеты, заседа­ния, а мне жалко времени. Тем более что я одинокий волк, а чтоб быть профессором, надо быть более общительным. Вот Бродский, Вася Аксенов (я с ними дружу, мы встречаемся иногда) вписываются в эту среду, а я нет.

— Вы еше могли бы читать где-нибудь в университете увле­кательный курс «Художник и власть»...

— Я очень не люблю говорить о Хрущеве, о тех временах — как будто я не был художником до встречи с Хрущевым! Хрущев, который перед приходом к власти приказал расстрелять массу людей... Нужно было обладать некими качествами, чтобы возразить ему. Я это сделал и, поскольку не был за это убит, вышел в дамки. Меня то били, то приближали...

Художник и власть — это когда папа римский заказывал работу Микеланджело, а тот не то что проект с заказчиком не согласовывал, а не пускал посмотреть незаконченную работу, как папа ни умолял. Если мастера выбирают, то ему не командуют, что делать. Так доктору дове­ряют сделать операцию и не командуют им. На таких основаниях мы, кстати, работаем с Кирсаном Илюмжиновым — в Элисте догово­рились, что я сделаю памятник депортации калмыков.

Хрущев... Хрущева будут вспоминать потому, что он поссорился со

мной. А Брежнева?.. Да, я пил водку с ним. Мой товарищ из ЦК как-то позвал меня пострелять по тарелкам с большими начальниками. Ну я, как старый боевой офицер, стреляю отлично. Меня тогда вклю­чили в правительственную охоту — «должен же там в компании быть хоть один интеллигент». Мне был куплен роскошный «Зауэр», которо­му нет цены, все снаряжение, и надо было ездить на охоту с Брежневым. Я так ни разу и не съездил: говорю, заболел. Мне говорят: как же без интеллигента, имей совесть, ты бы порекомендовал кого-нибудь. И я порекомендовал. Знаете кого? Вознесенского!

Вся их хитрость, тогдашних политических деятелей, умещалась в моем кармане.. Какие же они были импотенты! Они ничего не смог­ли сделать с историей, ни-че-го. Я знал, что они скоро кончатся. Из­менения, говорил я, будут, и настанет день, когда коммунисты в Кремле запоют «Боже, царя храни...». Это публиковалось. И это про­изошло. Теперь меня спрашивают, каким образом я мог это предуга­дать. Я исходил из своих интуитивных представлений и своих пред­чувствий...

— А что Вам сейчас ваша проверенная интуиция говорит о России? — Ничего не могу сказать. У меня нет ни концепции, ни знания, ни ощущений. И более того: поучать Россию из безопасного далека я считаю безнравственным. Хочешь поучать — поживи здесь, поучаствуй в битвах.

Вот разговор с Сартром, который у меня был в мастерской. Он обо­жал Мао. Я ему говорю: а чего ж вы, поезжайте в Китай, как Дин Рид — в Россию, и служите делу маоизма! Сартр ответил, что поехал бы, но он нужен Франции. Я же ему сказал: «Вы себя переоцениваете, вы — маленький французик из Бордо».

— Он обиделся?

— К чести его, нет. После написал обо мне замечательную статью — как об экзистенциалисте из России.

— Но вы уже чувствуете себя западным человеком?

— Мне трудно судить. Но вот я приезжал недавно в Магадан, там мы строим монумент, и работал на лесах, жил с работягами... И какой-то мой старый опыт — армия, стройплощадка, завод, я все-таки был ра­бочим, грузчиком — работает. Когда я общаюсь с работягами, не чув­ствую больших изменений. В личном общении — те же шутки, те же примочки, та же феня.

Работяги — прежние. Но вот новые деловые люди меня потрясли. Думаю, что новые бизнесмены — надежда России. И новые россий­ские дипломаты — люди международного класса. В первый раз за время моего существования как советского гражданина и русского эмигранта практически не стыдно за русских политиков, за представи­телей России. Это началось с Горбачева, с его окружения, и сейчас от­крываются блистательные люди. Как они одеты, как движутся, как го­ворят — не стыдно. Я встречался в России с политиками. Ну ют Александр Николаевич Яковлев. Я его знаю давно, и он потрясающе не изменился. У нас была очень хорошая человеческая беседа, мы встретились без цели, просто как друзья. Но он пообещал помочь с моими проектами.

— Вы приезжаете из Америки по делам — строить монумен­ты...

— Я много сделал, но очень мало из этого — на исторической роди­не. А хочется строить в России. Для этого созданы Фонд Эрнста Неизвес­тного и корпорация Ernst Neizvestny & IM Inc., в которых все организа­ционные и финансовые вопросы я доверил Игорю Метелицыну (он одес­сит, сейчас живет в Америке). У нас в планах — построить и отчасти профинансировать такие памятники: Сахарову, Высоцкому, Тарковскому, маршалу Жукову. Надеюсь в Петербурге поставить композицию «Крес­ты», напротив входа в тюрьму, и там же памятник Ахматовой. Буду строить в Ашхабаде, мы уже договорились с Ниязовым. Про планы в Элисте я уже говорил... Очень хочется в Москве поставить монумент «Древо жизни», это моя главная работа, она еще не окончена. В России мало моих работ. Вот в Швеции есть мой музей, в России нет. Не знаю...

В Одессе к двухсотлетию города я построил памятник — «Золотое дитя». Это очень быстро удалось, за год — начато и кончено.

А вот памятники жертвам утопического сознания движутся очень медленно. В Воркуте и Свердловске (так упорно называет Екатерин­бург. — И. С.) работы давно были начаты, но сейчас все замерло, ни­чего не делается,.. Памятник в Магадане сделан наполовину, а сейчас

дело стало: говорят, не хватает денег — это после того, как я отдал на

строительство весь свой гонорар — 700 тыс. долларов — и президент Ельцин перечислил туда свой гонорар за книгу, и много других пожер­твований было. Куда делись все деньги? Мне трудно это понять. Не хватает 200 тыс. долларов. Что это за сумма для страны? Копейки. Это стоимость четырех маленьких квартир! Ну я могу денег собрать, я с Рокфеллером знаком или на свои достроить, но это что ж будет? Американские граждане строят памятник жертвам в России на свои деньги? Господа, совесть у вас есть? Или уж совсем жвачными стали?.. Не могу понять. Уже американский конгресс собирается строить па­мятник жертвам тоталитаризма в Америке, меня пригласили на об­суждение, а в России все еще нет такого памятника!..

— Когда Вы приехали на Запад, Ростропович, например, был тут уже знаменитостью, своим человеком...

— Когда я приехал на Запад, при помощи Славы Ростроповича стал членом американской элиты — той социальной семьи, куда самые бога­тые и знаменитые люди всю жизнь стараются попасть, но не всем уда­ется. Ростропович меня вытаскивал на самые мощные, самые модные parties. В третий вечер моего приезда в Америку, мы открывали мой бюст Шостаковича в Кеннеди-центре. Слава там меня представил всем-всем-всем, кого он наработал за 30 лет посещения Америки. Все они были там. Я — в центре внимания, потому что открывался мой бюст! Я сразу вошел в эту среду. Энди Уорхол, Пауль Сахар, Генри Киссин­джер, Артур Миллер, Рокфеллер, принцесса Крей... Могу именами бро­саться сколько угодно.

— Аксенов, Бродский?»

— Нет, это другое. Ростропович, Барышников — это один срез, сно­бистский топ Америки. Аксенов, Бродский — совсем другой срез, это академическая писательская среда.

Так вот, я оказался среди самых модных светских снобов. Я был там как свой — но оказался там не своим. Эта светская жизнь затормозила мое творчество на многие годы. Я понял, что быть там социальным чело­веком — это вторая профессия. Но у меня нет времени на вторую про­фессию, и я человек асоциальный. Сейчас-то я все исправил. Я вышел из этого клуба. Взял все визитки и сжег — чтоб не было соблазна вернуться. С точки зрения социума, я себя откинул на дно. Опять. Может, это было чересчур экстремно, я сейчас понимаю. Но я экстремист по духу. Так вот, я откинул себя на многие годы назад. Это сильно снизило мой рейтинг и затруднило мои дела. Но я оказался прав! Если бы я мотался по этим par­ties, я бы не успел сделать гак много. И в конце концов вес моего твор­чества начал перевешивать мою несветскость! Как и Солженицын — я не сравниваюсь, это разные судьбы, разные таланты, — я заставил себя при­нять таким, какой я есть. И постепенно все те люди, с которыми меня познакомил Ростропович, начали ко мне приходить как к скульптору!

— Ростропович, на Вас обиделся?

— Не обиделся, но он меня не до конца понимал. Я выглядел небла­годарным человеком — ведь он для меня очень много сделал, невероятно много, он очень хороший друг. Сделал все что мог... Но сейчас уже все в порядке.

— У Вас наколки на руке — по Вашему рисунку?

— Нет, рисунок не мой. Я был десантником, и все мы бабочек коло­ли — чтоб порхать. И цветочки. Это была глупость — мальчишки... И выкололи номер части, а начальство приказало заколоть — видишь, вот тут синее пятно? Приписал год и в 17 лет уже кончал военное училище — ускоренный выпуск. Как это мы тогда пели?

 

 

Там, где пехота не пройдет,

и та-та-ра-та (забыл...) не промчится,

и замполит не проползет,

туда наш взвод ходил мочиться.

 

 

Ну и дальше там всякое... Я это пою в трудные минуты жизни — не вслух, конечно. И делается веселее.

— У Вас на столе Фромм, Юнг, Хейзинга, Флоренский, Гуми­лев, «Роза мира» Андреева... Для чего Вы их читаете? Для развле­чения? Что-то ищете?

— Это огромный грех с точки зрения православного сознания — любознание» желание много знать...

Для чего я читаю? Мне нужны подтверждения моим догадкам. Меня радует, что я в итоге своей жизни пришел к чему-то. То, до че­го я додумался, уже было сформулировано раньше — более четко, более умно. С точки зрения «Розы мира», все объяснено. Эту книгу я не только изучил, но знаю наизусть (но это все равно вторичная книга, после Библии и Данте). Я записываю свои мысли... Один мой друг прочитал и говорит: это же плагиат из Флоренского! Меня это обидело: я это все сам придумал! Но — я радуюсь совпадению тек­стов, моего и их. В великом или в малом... даже текстуальные совпа­дения делают мне не просто честь, а делают меня подлинником и хо­зяином универсума. Я не один, я соборен, и это дает мне огромную силу. Я читаю не для того, чтоб извлечь мысли, а чтобы утвердить свое реальное физическое состояние, мне нравится это безумно. Это чтение к тому же подтверждает практическую категорию — что не­видимое гораздо лучше видимого и гораздо существенней. Это пре­лестное чтение...

— А фильмы? Вы ведь любите кино?

— Могу сказать, что я и тут экстремен. Я очень люблю, с одной стороны, кич, вульгарную кинопроду




Facebook Twitter Google Digg Reddit LinkedIn Pinterest StumbleUpon Email


  
MAJOR ARTISTS
NAUMOVA LARISSA / ЛАРИСА НАУМОВА
MESHBERG LEV / ЛЕВ МЕЖБЕРГ
CHEMIAKIN MIHAIL / ШЕМЯКИН МИХАИЛ
KHAMDAMOV RUSTAM / РУСТАМ ХАМДАМОВ
TSELKOV OLEG / ЦЕЛКОВ ОЛЕГ
KUPER YURI / ЮРИЙ КУПЕР
PLAVINSKY DMITRY / ДМИТРИЙ ПЛАВИНСКИЙ
NAZARENKO TATYANA /ТАТЬЯНА НАЗАРЕНКО
NESTEROVA NATALYA / НАТАЛЬЯ НЕСТЕРОВА
DULFAN LUCIEN / ЛЮСЬЕН ДЮЛЬФАН
TULPANOFF IGOR / ИГОРЬ ТЮЛЬПАНОВ
BERBER MERSAD / МЕРСАД БЕРБЕР
POPOVICH DIMITRY / ДИМИТРИЙ ПОПОВИЧ
SHULZHENKO VASILY / ВАСИЛИЙ ШУЛЬЖЕНКО
BULGAKOVA OLGA / ОЛЬГА БУЛГАКОВА
SITNIKOV ALEXANDER / АЛЕКСАНДР СИТНИКОВ
SHERSTIUK SERGEY / СЕРГЕЙ ШЕРСТЮК
GETA SERGEY / СЕРГЕЙ ГЕТА
ODNORALOV MIKHAIL / МИХАИЛ ОДНОРАЛОВ

EMERGING ARTISTS
KUZNETSOV ANTON / АНТОН КУЗНЕЦОВ
VALUEVA SVETLANA / СВЕТЛАНА ВАЛУЕВА
MINNIBAEVA OLGA / ОЛЬГА МИННИБАЕВА

CORPORATE ART
ROY FAIRCHILD-WOODARD
GARY BENFIELD
JANET TREBY
LEO McDOWELL
FELIX MAS

MISCELLANY
BELLE ANDREY/АНДРЕЙ БЕЛЛЕ
SHERBAUM PAVEL/ПАВЕЛ ШЕРБАУМ
TSRIMOV RUSLAN/РУСЛАН ЦРИМОВ
YAN TATYANA/ТАТЬЯНА ЯН
ALEKSEEV DMITRIY/ДМИТРИЙ АЛЕКСЕЕВ
KAMENNOY SERGEY/СЕРГЕЙ КАМЕННОЙ

FOTO GALLERY

Exhibition


PICTURE OF THE MOMENT
  » Mar 28, 2024  




MAILING LIST

Join Our Free Newsletter
NAME  
EMAIL  
We never SPAM   



SEARCH
 
 


 |  HOME  |  GALLERY | ARTISTS | SHOP | ARTICLES | EVENTS | FILMS | ORDER | LINKS | CONTACT | 
All rights reserved.
Powered by ArtWebSpace.com | login