Есть картины, которые, как былинки среди страниц полузабытой книги, взывают к мыслям и чувствам врожденным, потом слегка окультуренным, всегда лежащим на границе виденного, угадываемого, подразумеваемого, несуществующего, но рвущегося явиться в этот мир, чтобы впечататься в краску, фактуру, в линию и застыть, чуть ли не умереть, но потом вновь воскреснуть.

У такого искусства есть своя традиция, минующая гармоничный пластицизм Греции и полноту бытия мастеров Возрождения. Эти хрупкие, словно бабочки, создания вылетают в сумерках вослед совы Минервы. Тут не краски мира сияют радостно нам, а знаки берут на себя ответственность за сущность образа. Это искусство зарождалось на стенах древних пещер, при мерцающих бликах костра; искусство охотников, поклоняющихся духам своих предков, искусство обреченных искать добычу среди еще неизведанной природы. Оно всегда будет потаенным, сакральным, зовущим к встрече с опасностью. Это искусство знаков, которые человек уносит с собой, пусть даже на своем теле, рисуя ритуальные татуировки, понятные лишь посвященным. Ведь даже лиловый след полустертой фигуры Венеры с венком из роз на теле каторжника – его Лувр. И всякий готов признать, что есть некая магическая связь между древними наскальными росписями, боевой раскраской охотника и современными «тату».

Конечно, художник, переносящий подобные знаки на полотно, нарушает установленные табу. Он – еретик, почти изгой, но ему хочется все же выговориться, сказать нечто запрещенное, что само по себе уже будоражит, привлекает внимание. Не желая шокировать, мастер нарочито эстетизирует то, что, казалось, никакой «эстетике» не подлежит.

Кто видел это искусство, может считать себя членом особой касты. У картин стоит теперь не зритель, но посвященный. Ему выпадает дар чувства приобщенности не только к самому искусству, но и к ритуалу созерцания красочных письмен на холсте. И никто не подскажет зрителю, что именно изображено на картине, – он должен сам учить язык метафор и символов. Только так можно обрести уверенность в своей силе: ведь теперь ему подвластен не только мир современной цивилизации, но и то большее, что покоится в его истоках: шаманизм, ритуал, вера. Образы мелькают, сливаясь в хаотичный калейдоскоп «видений», лишь в массе своей дающих ощущение реальности.

Возможно, это игра. Игра в столетия и цивилизации. Она облагораживает, моментально создает иллюзию сверхмудрости, сверхзнания и сверхсилы. Вот, к примеру, силуэт, почти каркас призрачной фигуры. Путь через века и культуры сорвал с нее всю плоть, обнажив – до знака – суть: несколько экспрессивных линий или несколько основных элементов обозначают голову, туловище, руки, ноги. Впаянные друг в друга, как микроэлементы на плате, они имеют с ними ещё одну степень родства – энергию. Так архаическое встречается с суперсовременным. Встречается, чтобы быть убедительнее. Эти фигуры-знаки, фигуры-элементы лежат на поверхности ровно окрашенных плоскостей, как было в древности, на стенах пещер; как есть сейчас, на монтажном столе. Но неожиданно оказывается, что поверхности эти вовсе и не поверхности, не фон, но некая эфирная Среда, то розовая, то пепельно-серая или лилово-сиреневая. Она значит для понимания сути не меньше, чем сами изображения. И стоит заметить, что существует она как бы сама по себе: розовые, пепельно-серые и лилово-сиреневые массы не прикасаются непосредственно к фигурам; тут имеется всегда (почти всегда) «шов», «зазор», белая кайма, окружающая темные линии силуэтов фигур. Так что создается впечатление, что лишь благодаря усилиям воли художника им, этим фигурам и этой Среде, пришлось встретиться вместе в пределах рамы данного холста. Однако при этом они «подпитываются» одной энергией – энергией бесконечных метаморфоз материи. Цветная Среда, чей колорит меняется от картины к картине, – сам «воздух мироздания», им и отравлены мифологические существа, несущиеся по беспредельным просторам веков и цивилизаций. По отношению к нему они вторичны, миг – и исчезнут. Только воля художника удерживает их перед нами.