Сын советского офицера-кавалериста — кавалера шести орденов Красного Знамени — и петербуржской актрисы. Русский князь. Грузчик Эрмитажа, пациент психушки, алкоголик и дебошир, муж художницы — все это в сочетании со словом «бывший». Отец художницы. Освободитель русских пленных из Афганистана, он же защитник моджахедов. Житель разных стран — сперва советское детство с военным папой и Красной Армией в Германии, после скандальное изгнание во Францию (1971), далее тихий бытовой переезд в США (1981), — он активист Общества американо-российской дружбы. Почетный доктор трех университетов. Пожизненный член Академии наук Нью-Йорка. Шевалье изящных, искусств (французское звание), В свои теперешние пятьдесят Шемякин получил еще одно определение — лауреат Государственной премии России. Лауреатскую медаль вручил ему Ельцин, но — и это странно — в Америке, куда президент заезжал прошлой осенью по делам.
«Говорить, что Шемякин плохой художник, все равно что утверждать: Ростропович не умеет играть на виолончели», — так он о себе. Он мэтр с международной славой, что не мешает ему искать новые способы самовыражения, ходить в простеньком военном х/б, заводить новых незнаменитых друзей и вести аскетический образ жизни в своем американском поместье, раскинувшемся в юрах на шести гектарах. Ему кажется, что история человечества, если нажать кнопку fastforward, должна рассмешить: люди суетятся, прыгают туда-сюда и комично размахивают руками. «Все мы смешные актеры..» — этот заголовок для интервью он сам и придумал.
В Россию по делам
— Михаил Михайлович!..
— Ну зачем так? (Он кривится.) Зовите меня Миша. Мне нравится высказывание Маяковского. «В творчестве нет отчества, ибо творчество — всегда отрочество». Вообще-то, если художник говорит о себе с большим респектом и считает, что он уже сложившийся мастер, это начало конца его пути.
— Извините, Миша. Вы в Россию по делу?
— Да. Вот в Петербурге встречался с Собчаком, вел переговоры с ним и с Харченко, главным архитектором города. Мы договорились об установке нескольких памятников — архитекторам, которые похоронены в Санкт-Петербурге на бывшем Свято-Самсоньевском кладбище аля иноземцев. Это громкие имена: Леблон, который построил Версаль и создал план Петербурга, Растрелли (Карло и Бартоломео), Трезини, Шлютер и другие. Есть договоренность о памятнике политзаключенным: это два сфинкса, кото рые будут стоять на набережной Робеспьера напротив Крестов. В Аничковом саду будет 12 двухметровых карнавальных скульптур. А в октябре 95-го в Санкт-Петербурге пройдут две мои выставки: громадная ретроспектива моихработ в Манеже, которая потом переедет в Киевский национальный художественный музей, играфика вЭрмитаже.
— Вы приехали в Москву с американским бизнесменом Игорем Метелицыным,который сейчас занимается проектом возрождения русского ювелирного искусства. Эрнст Неизвестный с ним работает, вы тоже начинаете. Ювелирное искусство — это вам близко, или вы им занимаетесь для денег?
Мне недавно представился случай поработать с так называемой ювелиркой. Мне, как члену Общества американо-русской дружбы, дали заказ — сделать медаль к юбилею Вана Клиберна, к его 60-летию. Я сделал. Это довольно большая медаль, сантиметров 10 в диаметре. Из золота, платины, декорирована изумрудами и рубинами. Медаль Клиберну вручали жены президентов двух великих держав - г-жа Ельцина и г-жа Клинтон. Интересно, что, передав им эту медаль, я тут же поехал получать другую медаль— лауреата Госпремии России. Ее вручал мне Ельцин, это было 28 сентября сего (1994-го; года. Вот так я начал. А до этого прочел много книг по средневековой бижутерии, по древнеегипетским изделиям. Я каждый год бываю на ярмарке, на которой индейцы из резервации, безымянные мастера, продают свои вещи из серебра и камня.
Многие мастера — Дали, например, — занимались ювелиркой. Если работаешь с душой, всюду можно найти что-то любопытное и приятное для выхода творческой фантазии. Вот начну делать серию медалей — галантные сцены XVIIIвека и петербуржские карнавалы.
Надеюсь, что-то интересное создадим...
— Как вы себя чувствуете в России — после 23 лет жизни в иных странах?— Я знаю, что в стране мною перемен, но что я могу увидеть из окошка автомобиля? Разве то, что публика вроде от голода не падает. Слышу, конечно, много страшных историй про то, что всюду стреляют, взрывают. Думаю, что ситуация сегодня в России немножко тревожная, но паникеров, которые кричат, что хуже никогда не было, воспринимаю с большой долей иронии: бывало и хуже.
— Вам, наверное, трудно привыкнуть к тому, что сейчас здесь художнику все можно. При вас было нельзя, а теперь — пожалуйста...
— Да, сегодня выставляют что хотят. А нас за простые натюрморты бросали в психушки или отправляли в места.. Забыл, как это? В «отдаленные места» ? Помню, в 64-м мои работы были на выставке в Эрмитаже. Так ее на второй день закрыли, сняли с работы директора Эрмитажа Артамонова, а работы арестовал КГБ. Нас, участников выставки, объявили идеологическими диверсантами. Меня с работы выгнали — хотя я был всего лишь грузчиком, помои там грузил, колол лед, мыл плевательницы... В психушку меня сажали, и судимость была.
Пьянству — бой!
— Вы выглядите моложе своих лет. Это оттого, что перестали водку пить?
— Я глушил в свое время со страшной силой, поражая немощных французов. Это не секрет, не хочу себя обелять. Как говорил мой друг Володя Поляков, хватит, напили с тобой на легенду; море-то не выпили, но Байкальское озеро осилили. Володя Поляков (он родной брат знаменитого художника-абстракциониста, ныне очень ценимого, — Сержа Полякова) и Алеша Дмитриевич — мои любимые цыганские певцы. Они пели тогда в знаменитом русском кабаке «Царевич». Когда я приехал в Париж, то решил запечатлеть их талант для России — и начал делать пластинки. Я долго с ними работал. Работа с цыганами — это работаспецифическая. Общались мы чаще всего в кабаках, и общение выливалось в выпивку. Это описано в песнях у Володи Высоцкого, с которым мы были друзьями.
— Но вы ведь давно уже бросили пить.
— Да, потом... Много моих друзей, которые пили и с которыми я пил, умерли. Володя Высоцкий, которого я пытался удерживать... Я уже лет 12 (или 14?) не употребляю «тяжелую артиллерию» — коньяки, виски, джины и тем более водку. Только пиво иногда. У меня столько работы, что я уже просто не могу себе позволить такую роскошь — расслабиться, как бывало. Моя работа — я много занимаюсь графикой — требует очень четкой руки.Впрочем, бывало и бывает еще иногда то, что называется «срывами»...
— Все обращают внимание на ваши шрамы. Есть всякие версии их происхождения. Я могу вас спросить, откуда шрамы?
— Ну что... Не хочется много об этом говорить, есть они и есть. Отчасти это было вызвано моим поклонением Бахусу (но это прекращено). Но только отчасти, Я начинал свою жизнь в Нью-Йорке на Бликер-стрит, ближе к Сохо, а этот район в начале 80-х славился своими баталиями (это сейчас там все чинно и благородно). «Ангелы ада», прочая подобная
публика устраивали там настоящую «чернуху». Я никогда не выходил без ножа за голенищем и без дубины под мышкой. Было много драк, стычек, столкновений с тамошней публикой. Лимонов написал про один бой с «ангелами ада», что я с честью вышел из него, — действительно, мне одному пришлось сражаться с целой компанией, они дрались цепями, а я бутылкой. Да, было много стычек, а иногда и травм в литейной мастерской, где я часто работаю над своими скульптурами. Шрамов у меня гораздо больше, чем видно. Многие художники, которые связаны и с алкоголем, и со скульптурой, меченые. Поскольку это для русского читателя, можно добавить, что и господин Бахус где-то сыграл большую роль. Поймут.
В американском поместье
— У вас, говорят, в Америке поместье. Это шутливое название вашего дома с участком?
— Да нет, какие шутки. Это бывшая консерватория со зданиями, в которых было несколько концертных залов, — теперь там мои мастерские. Земли шесть гектаров. Это все к северу от Нью-Йорка, в двух часах езды, в горах. Недалеко от города Хадсон. От Нью-Йорка, от шума я устал... Там, в поместье, живу, работаю.
— У вас поместье, а это прекрасная возможность жить в башне из слоновой кости и работать. Но вам дома не сидится. Вы этого не хотите? Вам нужны встряски, внешняя активность?
— Зачем я везде летаю? Несмотря на кризис последних лет в искусстве, у меня много
контрактов с галереями. И они, зная мою нелюбовь к суете, оговорили в контрактах, что я должен лично присутствовать на вернисажах. Конечно, они оплачивают билеты и отели, еду (все высшего класса), даже всех моих друзей. Я со злости стараюсь нагреть галерейщиков. Однажды мы с Володей Буковским, моим старым другом еще по России, — он пьет лучшее вино, большой знаток и гурман — за одну ночь, когда я ел черную икру, а он пил коллекционное вино, нагрели их на 2 тысячи долларов. И тем не менее галерейщики... этот пункт не вычеркнули. Это было нам странно и горько.
— Но когда вы в поместье, то уж там-то сидите в уединении?
— Нет. У меня там часто собираются ведущие американские, немецкие, английские ученые, мы обсуждаем проблемы психологии, нейрохирургии, пытаемся добраться до тайны творчества. Проводим за столом бессонные ночи. Это и утомительно, и интересно.
Друзья меня там часто навещают и подолгу живут — там, в поместье, домов хватает. Володя Буковский у меня бывает. Вот из Петербурга приезжает друг юности, теоретик и один из создателей группы «Санкт-Петербург» Владимир Иванов. Он стал священником. Сейчас он профессор нескольких немецких университетов и один из самых больших специалистов по русской средневековой иконе. Его дочка Маша часто живет у меня, она чудная пианистка. Шесть лет мы жили там бок о бок с художником Женей Есауленко. Он скончался недавно. Сейчас живет один из моих учеников — Юрий Иванов. Часто посещает Костя Кузьминский, поэт, тоже друг юности, Я легко схожусь с людьми, если они близки мне по духу, и тогда кажется, что духовное братство длилось десятилетиями. Так что мне трудно делить друзей на новых и старых. Если я кого-то полюбил, он становится моим другом. Приезжают из России мои друзья афганцы, они моложе меня, но мы с ними тесно повязаны тем же Афганистаном. Много народу и много друзей живет у меня.
— Вы вот в Москве купили щенка бладхаунда хаунда. И что, повезете его с собой? Отчего было в Америке не купить?
— У меня дома семь собак, так что это будет восьмая. Два неаполитанских мастиффа, бостонский терьер, шарпей, мопс, их я там купил. А бультерьера и французского бульдога из Мос-
квы привез. Они тут дешевле. И потом, мне тут всегда так грустно от шума и сутолоки, от интервью, я от этого рвусь на Птичий рынок: животные восстанавливают мое душевное равновесие. Конечно, смотрю родословные. Я довольно неплохо разбираюсь в собаках.. Они все живут в поместье. Великих хлопот на природе с собаками нет. С неаполитанскими мастиффами, естественно, приходится возиться. За ними следит специальный человек.
Париж опять стал центром искусств...
— Зачем вы переехали из Франции • Америку?
— Я часто вспоминаю слова де Голля; «Люблю Францию, но ненавижу французов». Я бы не сказал этого про всех французов. Я 10 лет прожил в Париже и очень его люблю, но терпеть не могу парижан. Русским трудно контактировать с французами — хотя они приветливые, может чересчур. Мне легче с американцами, они русским ближе по характеру. Нью-Йорк — один из самых красивых городов мира. У него свой ритм, он необычный. Париж после Нью-Йорка кажется таким маленьким, интимным.
— То есть вы туда перебрались по житейским причинам или все-таки больше из-за работы?
— Все-таки больше из-за искусства. Нью-Йорк в то время был столицей искусств. А теперь опять она возвращается обратно в Париж. Там очень много всего происходит. Парижская FIAC— самая серьезная в мире ярмарка современного искусства. Хочешь не хочешь, а приходится бывать в Париже постоянно. Вообще во Франции. Я с французами начинаю интересные проекты. Вот сейчас создаю центр искусств — в монастыре на Луаре, который мне под эту идею продали за символическую цену. Там будут проводиться выставки, конференции и концерты.
— Почему Нью-Йорк перестает быть столицей искусств, как вы думаете?
— Отчасти это из-за неприятной истории с Sotheby'sи Christie's. Галерейщики вздували цены, картины уходили за огромные суммы. Потом, во время экономического кризиса, публика понесла эти работы обратно на аукцион, а тех цен уж не дают. Скандал! Оказалось, что реальные цены намного ниже. Вот, к примеру, история с Джасперсом Джонсом. Во время бума его работу продали за 17 миллионов долларов, а когда принесли обратно, не смогли продать и за миллион. Так называемые «американские коллекционеры» были очень испуганы. Американские коллекционеры отличаются от европейских: у них комплекс, они считают себя молодой нацией, у них нет доверия к своему вкусу. Над ними, с их карманами, полными денег, не зря смеются в Европе. Они покупают картины так, как покупают часы от Cartier, — важна марка.
Как вздуваются цены? Вот Лео Кастелли, крупнейший деятель рынка искусств. Да, это он сделал суперзвезд из Энди Уорхола, Раушенберга. Тома Вессельмана, Джасперса Джонса, которою я очень люблю. Потом, когда немного иссякли таланты, Кастелли продолжал гнуть ту же линию. Я восхищаюсь этим человеком — он великий психолог! Он заставляет этих несчастных нуворишей покупать все что угодно. Баночки с дерьмом уходят с аукциона за десятки тысяч долларов, их выставляют крупнейшие галереи! Один из таких авторов фотографируется на фоне туалета — это как бы его мастерская. Кто купит такую банку, сразу попадает в highsociety, или, как его Иосиф Бродский называет, х... сосати. А кто это дерьмо не ценит, тот, значит, не дорос. Голое платье короля! (Я ввел это понятие в искусствоведение.) «Дерьма не стоит» — забудьте эту поговорку. Вот сейчас такая баночка на Sotheby'sстоит от 65 до 80 тысяч долларов.
— А большая банка-то?
— Маленькая! В том-то все и дело. Граммов на сто
...А свободы творчества все нет
— Да... А серьезное искусство продавать трудно. Вот Эрнст Неизвестный мне говорил, что сам не знает, как держится на плаву.
— Да-да, именно так. Галерейщики заинтересованы в том, чтобы купить за копейку, а продать за сто рублей. Но приходится с ними работать.
— То есть они вас, конечно, грабят. Но, по крайней мере, можете вы сказать, что занимаетесь тем, чем хотите, и делаете все, что хотите, что вы свободны — в работе, в жизни?
— Нет, конечно, это далеко не так. Не всегда в моем творчестве я могу делать то, чего бы мне хотелось. Поскольку я человек, повязанный многими контрактами. Я выполняю вещи в программе той галереи, которая мне заказала
ряд работ. Уже это одно говорит о небольшой свободе творчества. Но если выполнять заказы честно и с душой... Это единственное, что меня поддерживает... в добродушной форме. А зачастую мне приходится так же, как в России, работать в стол.
— То есть такого нет, что вот поставил Шемякин свою подпись под картиной — и ее с руками отрывают?
— Нет... Серьезные поиски, которыми я занимаюсь и в области живописи, и в области скульптуры, к сожалению, пока мало понятны, как говорится, широким слоям населения. Галерейшиков эти вещи явно не устраивают. Никакого коммерческого успеха с моими работами, которые французы называют sophistique, не предвидится.
— Не ожидал такого услышать,
— Это продолжение мучений всех тех серьезных художников, которые ведут нескончаемый поиск. Я эти работы, которые американские галерейщики отказываются выставлять, складываю. Иногда публикую. Вот общество американских нейрохирургов выпустило книгу, в твердой обложке, блестяще изданную, которая называется «Метафизическая голова», с предисловием
доктора Летчера, Он написал: «Работы Шемякина помогли мне найти ответы на те вопросы в области нейрохирургии, которые я долгие годы не мог разрешить».
— Какие именно?
— Спросите его, он говорит прекрасно по-русски.
(Пока мне такого случая не представилось. Зато один из друзей художника рассказал, что
Летчер однажды сравнил Шемякина с Леонардо да Винчи. — И. С.)
— Не поладить с галерейщиками — это страшно. Вот мой сосед по поместью Леонард Баскин. Знаменитейший классик фигуративного искусства. Его работы во всех музеях Америки! Если у меня три доктората (за открытия в области искусствоведения и истории искусства), то у него их 14. Тем не менее эта художественная мафия, как он сам говорит, похоронила его 20 лет назад. То, что он сделал за эти 20 лет, никому не известно. Мне удалось заинтересовать своих американских галерейщиков им. Сделали выставку. На вернисаже к нему подходили американцы и спрашивали: как, вы живы? А мы думали, вы умерли давно...
Коротко о личной жизни
— Вы всюду берете с собой вашу подругу Сару. Она была с вами и в Афганистане, и на баррикадах в октябре 1993-го...
— Сара де Кей — моя подруга. Мы с ней познакомились много лет назад, когда Сара — она отлично говорит по-русски, научилась в аме-
риканском университете — переводила тексты Высоцкого для телефильма о нем.
— Сара, а как вы, к примеру, перевели на английский «Если друг оказался вдруг...»?
— Это все очень трудно... Я давала, скорее, подстрочник.
— Мы с Сарой везде ездим вместе. Она ведет большую работу - учет моих работ, и картотеку, и финансовые дела. Я заставлял ее несколькораз рисовать, но результаты оказались плачевными. (Оба смеются.)
— Первая ваша жена, Ребекка Модлен, — художник.
— Я после этого больше не женился, я ее именую супругой. У нас сохранились хорошие отношения. Мы с ней и в творческом контакте (есть совместные проекты) — она замечательная художница и скульптор, и в дружеском, да и нашим чадом повязаны навсегда. Она почти ежегодно гостит у меня. Она старше меня, ей 60, но она прекрасно выглядит и полна энергии.
— Ваша дочь Доротея тоже художница?
— Да. Ей сейчас 30 лет. Живет в основном в Афинах. Она профессионально работает. Часто и подолгу гостит у меня в имении... Путешествует по всем континентам, где проходят ее выставки.
Скупой солдатский быт
— Пожив в Америке, вы, наверное, стали заядлым автомобилистом?
— Какой же русский не любит быстрой езды, а будучи подшофе хочется куда-то нестись, забыв обо воем на свете... Поэтому я сам себя уговорил обойти автошколу стороной. Так что машину я сам просто не вожу. Вот Сара меня возит.
— А машина у вас какая?
— У меня машины нет... Сара, как твоя машина называется? Я только знаю, что она маленькая такая... Ага, ToyotaCamry.
— Вы одеваетесь по-особенному, не как все. Чувствуется, что ваши туалеты не случайны. Мне кажется, что вы не можете не заниматься дизайном одежды...
— Занимаюсь, но не очень много. В основном для себя. Фуражка, мои парадные сапоги, галифе, куртка со вставками из кожи — все это мой дизайн. Для Сары я придумал пальто. А сделано это в ателье Бориса Чемери, в Нью-Йорке, все в одном экземпляре. Брайтонские дамы хотели это пальто растиражировать («и мы такое хотим»), но я вовремя вмешался.
— А вот эта черная спецовка, что сейчас на вас,— тоже ваш дизайн?
— No, no. Это обыкновенная солдатская форма, по-моему, десантная. Она очень удобна. Много карманов, и цвет черный — грязь мало заметна. У нас там в горах живет много ветеранов вьетнамской войны, и все так одеваются. Форму у нас на каждом шагу продают, она удобная и дешевая.
— А Валентино, Сен-Лоран?
— Нет, я туда нос никогда не совал, мне это чуждо. Они сами по себе, я сам по себе. Вот мой галерейщик Серж Сорокко разодевается в самых модных магазинах, он у нас пижон — это меня слегка потешает.
— А костюм, галстук?
— Вот это я терпеть не могу. Но — иногда приходится даже смокинг надевать. Вот недавно мне звонят из российского посольства — они знают, я всюду хожу в «зеленке» — и вежливо говорят: «Михаил Михайлович, мы знаем, что вык одежде относитесь по-особому, но на приеме, куда вы приглашены, все-таки будут Ельцин и Клинтон. Все во фраках придут, ну и вы уж, пожалуйста, арендуйте». Ну и пришлось!
— Насколько вы привязаны к роскоши?
— Я всегда живу просто, как солдат. Я довольно непритязательный человек, надо мной из-за этого даже смеются. Любимая моя еда — черный хлеб и селедка. Бифштекс, картошка.. Пивали мы все, от одеколона до «Дон Периньона», но привычки к роскоши у меня быть не может.
Трудно сказать...
— Никто вам не поверит, если вы скажете, что никогда не задумывались о том, возвращаться в Россию или нет.
— В Россию?.. Если б мне было лет тридцать... Приезжать сюда, снова с чем-то бороться — зачем это нужно? Да и всего в Россию не перетащишь. Только мои макеты книг, наброски и репродукции, необходимые мне для работы, на сегодняшний день занимают 7000 квадратных метров. И связи с западными институтами, с учеными... Я могу больше помочь России, живя на Западе. Часть книг в России печатать, журналы издавать... Я с удовольствием сюда наезжаю.
— Вы можете назвать самое доброе дело, которое вы сделали в жизни?
— Трудно сказать... Допустим, я помогаю инвалидам-афганцам — но это моя естественная потребность. Распропагандировать художника, который мне нравится, помочь издаться поэту, необязательно другу, издать журнал... Или — хотел кому-то дать по физиономии, а не дал.
— А вызволение советских пленных в Афганистане?
— Ну, это одно из дел. Я занимался и моджахедами, Когда еще американцы ими мало занимались, я сделал аукцион, и вырученные деньги — несколько десятков тысяч долларов — были переданы на радио «Свободный Афганистан», чтобы вещать на весь мир об этой нелепой войне. А когда столкнулся с русскими ребятами, побывавшими в плену, понял их трагедию.
— Вы читаете сейчас что-нибудь для души или это прошло?
— Когда выкраиваю немного времени, то да. По-русски. Кроме профессиональной литературы — философии, психологии, читаю книги по искусствоведению. Поэзию. Любимый мой поэт — Бродский. Очень люблю Рильке и Рембо, я их не столько читаю, сколько перечитываю. То есть не столько читаю, сколько вычитываю (это формулировка одного моего друга).
— Ваши любимые строчки из вашего любимого поэта Бродского?
— Это из стихотворения о художнике.
Он верил в свой череп, верил.
Ему кричали — нелепо!
Но падали стены. Череп,
оказывается, был крепок.
— Вот вы сказали, что читаете главным образом по-русски. А языки прочих стран проживания? Вы их полностью усвоили?
— No, по. Я мыслю по-русски, конечно. Стараюсь придерживаться классического русского языка, чисто петербуржского стиля. Иногда, правда, иностранные слова проскальзывают, когда расслабишься. Нет, иностранными языками я владею не блестяще. Хотя говорю по-немецки, по-английски, по-французски.
— Известно, что вы человек религиозный. Вот сейчас пост, и как вы?..
— От постов я был освобожден еще в юности, наместником Пс